Я пишу это под ощутимым психическим давлением, так как к сегодняшнему вечеру меня уже не станет. Без гроша и на исходе своих запасов лекарства, которое единственное делает жизнь терпимой, я более не могу выносить эту пытку; и выброшусь из этого чердачного окна вниз на убогую улицу. Не подумайте из-за моей рабской зависимости от морфия, что я слабовольный или дегенерат. Когда вы прочитаете эти торопливо исписанные страницы, вы сможете догадаться, хотя никогда до конца и не осознаете, почему так вышло, что мне необходимо забвение или смерть.

В одной из самых открытых и наименее посещаемых частей обширного Тихого океана пакетбот, на котором я служил суперкарго, пал жертвой немецкого морского рейдера³². Тогда было ещё самое начало Великой войны, и океанские силы гуннов³³ ещё не достигли уровня своей более поздней деградации; потому наше судно стало законным трофеем, в то время как с нами, членами его команды, обращались со всей справедливостью и уважением, положенными нам в качестве военно-морских пленников. В самом деле, дисциплина наших пленителей была настолько либеральной, что спустя пять дней после того, как нас захватили, я сумел в одиночку сбежать в небольшой шлюпке с запасом воды и провизии на длительный период времени.

Когда я наконец оказался в дрейфе и на свободе, я имел лишь слабое представление о своём окружении. Не будучи компетентным штурманом, я мог только смутно предполагать по солнцу и звёздам, что нахожусь несколько южнее экватора. О долготе я ничего не знал, и не виднелось ни острова, ни береговой линии. Погода стояла хорошая, и бессчётные дни я бесцельно дрейфовал под палящим солнцем, ожидая либо проходящего мимо корабля, либо того, что меня выбросит на берег какой-нибудь обжитой земли. Но ни корабля, ни земли не появлялось, и я начал отчаиваться в своём одиночестве на вздымающихся просторах непрерывной синевы.

Перемена произошла, пока я спал. Её подробностей я никогда не узнаю; мой сон, хотя и беспокойный и наводнённый сновидениями, был непрерывен. А когда я наконец проснулся, то обнаружил, что меня наполовину засосало в склизкое пространство адской чёрной трясины, которая простиралась вокруг меня монотонной, волнообразной поверхностью насколько хватало глаз и в которой на некотором отдалении стояла на мели моя лодка.

Хотя можно было бы вполне себе представить, что моим первым ощущением будет изумление от столь поразительной и неожиданной перемены пейзажа, на самом же деле я был скорее напуган, чем удивлён; ибо в воздухе и в гниющей почве заключалось нечто зловещее, что пронзило меня до глубины души. Местность была гнилостной из-за туш разлагающейся рыбы и иных, менее поддающихся описанию тварей, которых я заметил торчащими из отвратительной грязи этой бесконечной равнины. Возможно, мне не следует уповать на то, что удастся передать простыми словами ту невыразимую отвратительность, которая может обитать в абсолютной тишине и бесплодной необъятности. В пределах слышимости и в поле зрения не было ничего, кроме обширного пространства чёрной слизи; однако сама целостность этого покоя и однородность пейзажа угнетали меня тошнотворным страхом.

Солнце нещадно палило с неба, которое казалось мне почти чёрным в своей безоблачной жестокости, словно отражая чернильную топь у меня под ногами. Забравшись в застрявшую лодку, я понял, что только одна теория может объяснить моё положение. В результате какого-то беспрецедентного вулканического извержения часть океанского дна, должно быть, оказалась выброшенной на поверхность, обнажив области, которые на протяжении бесчисленных миллионов лет скрывались под непостижимыми водными глубинами. Так велика была протяжённость новой земли, которая поднялась подо мной, что я не мог уловить ни малейшего отзвука бушующего океана, как бы я ни напрягал слух. Не было также и морских птиц, терзавших мёртвых существ.

На протяжении нескольких часов, размышляя или пребывая в мрачной задумчивости, я сидел в лодке, которая лежала на боку и давала лёгкую тень, пока солнце двигалось по небесам. По прошествии дня земля утратила часть своей липкости, и казалось вполне вероятным, что в скором времени почва подсохнет достаточно, чтобы можно было путешествовать. В ту ночь я спал мало, а на следующий день собрал себе тюк, вместивший еду и воду, подготавливаясь к походу по суше в поисках исчезнувшего моря и возможного спасения.

На третье утро я обнаружил, что почва достаточно сухая, чтобы по ней можно было с лёгкостью идти. Запах рыбы сводил с ума; но я был слишком озабочен вещами более серьёзными, чтобы думать о столь незначительном зле, и смело отправился к неизведанной цели. Весь день я неуклонно продвигался на запад, ориентируясь на далёкий пригорок, который взметнулся выше любой другой возвышенности в этой холмистой пустыне. Той ночью я разбил лагерь, а на следующий день по-прежнему двинулся к пригорку, хотя этот объект казался едва ли ближе, чем тогда, когда я впервые его заметил. К четвёртому вечеру я достиг подножия этого кургана, который оказался гораздо выше, чем представлялся издали; прилегающая долина выделяла его более резким рельефом на фоне общей поверхности. Слишком измотанный для восхождения, я лёг спать в тени этого холма.

Мне неведомо, почему мои сны были такими дикими в ту ночь; но прежде чем убывающая и фантастически выпуклая луна поднялась высоко над восточной равниной, я проснулся в холодном поту, полный решимости больше не спать. Видения, подобные тем, что я испытал, были слишком невыносимы для меня, чтобы пережить их вновь. И в сиянии луны я осознал, как неразумно поступал, путешествуя днём. Без ослепительного света палящего солнца моё путешествие стоило бы мне меньше энергии; в самом деле, теперь я чувствовал себя вполне способным совершить восхождение, которое отпугнуло меня на закате. Подобрав свой тюк, я отправился к гребню возвышенности.

Я уже говорил, что сплошное однообразие холмистой равнины являлось для меня источником смутного ужаса; но я думаю, мой ужас был всё же сильнее, когда я достиг вершины кургана и взглянул вниз на другую сторону, в неизмеримую яму или каньон, чёрные углубления которого луна, ещё не поднявшаяся достаточно высоко, не могла осветить. Я чувствовал себя на краю света, вглядываясь через край в бездонный хаос вечной ночи. Сквозь мой ужас проносились любопытные воспоминания о «Потерянном рае» и об отвратительном восхождении Сатаны сквозь бесформенные царства тьмы³⁴.

Когда луна взобралась выше по небу, я начал различать, что склоны долины были не настолько отвесны, как я вообразил. Уступы и выступы скальной породы обеспечивали ногам довольно удобную опору для спуска, пока после крутого обрыва в несколько десятков метров склон не стал совсем пологим. Подгоняемый порывом, который не могу точно проанализировать, я с трудом спустился по камням и остановился на более отлогом склоне ниже, глядя на стигийские³⁵ глубины, куда ещё не проникал свет.

Внезапно моё внимание привлёк огромный и необычный объект на противоположном склоне, круто вздымающемся вверх в сотнях метров впереди меня; объект, который белёсо сиял в только что дарованных лучах восходящей луны. В том, что это был просто гигантский кусок камня, я вскоре убедился сам; но у меня сложилось отчётливое впечатление, что его контур и положение не были произведением одной лишь Природы. Более внимательный осмотр наполнил меня ощущениями, которые я не могу выразить; ибо, несмотря на его огромные размеры и его расположение в бездне, которая зияла на дне моря ещё с тех пор, как мир был молод, я без сомнения понял, что странный объект был правильной формы монолитом, массивный корпус которого познал на себе искусный труд и, возможно, поклонение живых и мыслящих существ.

Ошеломлённый и испуганный, но не без некоторого трепета от научного или археологического восторга, я обследовал своё окружение более внимательно. Луна, теперь уже близкая к зениту, сияла причудливо и ярко над высокими обрывами, окаймлявшими пропасть, и раскрыла тот факт, что на дне протекало широко раскинувшееся водное русло, скрываясь из поля зрения в обоих направлениях и почти обтекая мои ноги, пока я стоял на склоне. По другую сторону пропасти небольшие волны омывали основание циклопического монолита, на поверхности которого я теперь смог разглядеть как письмена, так и грубые скульптурные рельефы. Надписи были сделаны в системе иероглифов, которая была мне неизвестна, и не похожа ни на одну, когда-либо виденную мной в книгах; они состояли по большей части из условных водных символов, таких как рыбы, угри, осьминоги, ракообразные, моллюски, киты и тому подобные. Некоторые персонажи, очевидно, представляли собой морских существ, неизвестных современному миру, но чьи разлагающиеся формы я заметил на равнине, поднятой океаном.

Именно живописная резьба, однако, заворожила меня более всего. Благодаря своему огромному размеру даже через разделявшую нас воду было хорошо различимо множество барельефов, чьи сюжеты вызвали бы зависть у Доре³⁶. Я думаю, предполагалось, что эти создания изображали людей, — по крайне мере, некий образ людей; несмотря на то, что существа были показаны резвящимися, как рыбы, в водах какого-то морского грота или воздающими дань уважения какому-то монолитному святилищу, которое, казалось, тоже находилось под водой. Об их лицах и очертаниях я не смею говорить подробно; ибо одно только воспоминание заставляет меня терять сознание. Гротескные превыше воображения По или Бульвера³⁷, они в общих чертах были чертовски человечными, несмотря на перепончатые руки и ноги, отвратительно широкие и мясистые губы, остекленевшие, выпученные глаза и другие черты, вспоминать которые ещё менее приятно. Как ни странно, они, казалось, были высечены сильно непропорциональными относительно их живописного фона; ибо одно из существ было изображено в процессе убийства кита, который представлялся лишь немногим крупнее его самого. Я заметил, как я уже сказал, их гротескность и странные размеры, но через мгновение решил, что это всего лишь воображаемые боги какого-то примитивного племени рыбаков или мореплавателей; какого-то племени, последний потомок которого погиб за несколько эпох до рождения первого предка пилтдаунского или неандертальского³⁸ человека. Охваченный благоговейным страхом от этого неожиданного взгляда в прошлое, превосходящее представления самого смелого антрополога, я стоял в задумчивости, пока луна роняла причудливые отблески в безмолвный канал передо мной.

И вдруг я увидел его. Обозначив свой подъём на поверхность лишь лёгким волнением, существо проскользнуло в моё поле зрения над тёмными водами. Огромное, подобное Полифему и вызывающее отвращение, оно метнулось, как колоссальное чудовище из ночных кошмаров, к монолиту, вокруг которого обвилось гигантскими чешуйчатыми руками, склонив при этом свою отвратительную голову и дав волю каким-то ритмичным звукам. Я думаю, тогда я и сошёл с ума.

О своём безумном восхождении по склону и утёсу и о своём исступлённом путешествии обратно к застрявшей лодке я мало что помню. Кажется, я много пел и странно хохотал, когда не мог петь. Я смутно припоминаю сильный шторм, разразившийся через некоторое время после того, как я добрался до лодки; во всяком случае, я уверен, что слышал раскаты грома и иные звуки, которые Природа издаёт только в своём самом диком расположении духа.

Когда я вышел из невменяемого состояния, я находился в госпитале Сан-Франциско, куда был доставлен капитаном американского корабля, подобравшего мою лодку посреди океана. В бреду я много чего говорил, но обнаружил, что моим словам уделили мало внимания. О каких-либо землетрясениях в Тихом океане мои спасители ничего не знали; и я не считал необходимым настаивать на том, во что, как я знал, они не смогли бы поверить. Однажды я разыскал знаменитого этнолога и позабавил его необычными вопросами относительно древней филистимской легенды о Дагоне³⁹, рыбо-боге; но вскоре осознав, что он был безнадёжно консервативен, я не стал давить на него своими расспросами.

По ночам, особенно когда луна выпуклая и идёт на убыль, я вижу эту тварь. Я попробовал морфий; но препарат дал лишь временное облегчение и поймал меня в свои лапы как безнадёжного раба. Так что теперь я должен покончить со всем этим, написав полный отчёт к сведению или же для презрительного развлечения своих собратьев. Зачастую я спрашиваю себя, не могло ли всё это быть чистой иллюзией — простой причудой лихорадки, когда я лежал, поражённый солнечным ударом, и бредил в открытой лодке после побега с немецкого военного корабля. Я задаю себе этот вопрос, но в ответ мне всегда является ужасно яркое видение. Я не могу думать о морских глубинах без содрогания перед безымянными существами, которые, возможно, в этот самый момент ползают и барахтаются на его склизком дне, поклоняясь своим древним каменным идолам и вырезая свои отвратительные подобия на подводных обелисках из пропитанного водой гранита. Я воображаю день, когда они могут подняться над волнами, чтобы утащить вниз своими вонючими когтями останки жалкого, измотанного войной человечества, — день, когда земля затонет и мрачное дно океана поднимется посреди всемирного пандемониума⁴⁰.

Конец близок. Я слышу шум у двери, словно некое громадное скользкое тело с грохотом наваливается на неё. Оно не найдёт меня. Боже, эта рука! Окно! Окно!